саша денисова

Все большие картины, все самые сильные полотна -- портреты зла, тщательные его исследования. Кира Муратова, Ханеке. Да даже Прошкин со своим "Чудом". Триера поставили на ММКФ замыкающим этот пионерский отряд.

Триер, как известно, широко задекларировал последние два года как годы полной депрессии, когда не мог решить выпить ему чаю или не выпить, лежал себе и лежал. Выйти из депрессии, видимо, он решил путем искусства, а заодно и сняв в кино одной из линий рассказ о "пользе" психотерапии: всем лучше застрелиться сразу, чем лечиться, а то потом пойдут говорящие собачки.

Как известно, критики фильм не приняли. У нас тоже сделали попытку не принять, но укоризненный голос неизвестного русского человека -- "Смотрите не описайтесь от смеха!" -- не только не оборвал смешочки, но и вызвал овации. Триера поставил под сомнение и кинотеатр "Художественный", забитый прессой.

Если пользоваться формулой "такой художник не может снять говно", а посмотреть на, так сказать, мэсседж, что получается. Во-первых, зло интереснее, оно колоритнее, с ним работать любопытнее. Но есть и изнанка. Зло тоже любит торжественность, оно не выносит особенно смеха над ним. Это над добром можно поржать и поглумиться, а зло, оно хочет серьезность. А когда собачка вдруг повернулась и говорит, оно как-то несерьезно, товарищи.

Так, что ж я опять про собачку. По существу.

С самых первых кадров Триер показывает чудовищные вещи -- как они прекрасны. Он устраивает тончайшую живопись из сцены гибели ребенка. Он разыгрывает под какого-то там Баха сцену падения младенца с окна -- пока родители трахались, с первых секунд крупно показывая члены Триер сообщает, что будет порно, не нужно этого бояться и оно будет жесткое. Все прекрасно в этом мире -- и как сочленяются красивые люди Шарлотта Гензбур и Уильям Дефо, и как падают -- и снег, и младенец.

После смерти ребенка у матери "нетипичная" скорбь -- бьется от боли головой об унитаз и одержима сексом. Триер использует форму триллера -- нарастает саспенс от окружающей пустоты, от звуков, от рычащей музыки и от названия фильма тоже. Где ж этот самый, все думаешь.

Оказывается, что героиня боится. боится леса, а даже не леса, а своей конкретной дачи под названием "Эдем". Они приезжают на дачу -- Триер рисует очень красивые полотна лесной гущи, трав, крон. Он вообще мастерски работает с пространством -- оно согласно логике триллера начинает пугать. Ветер, коренья, сухие деревья -- во всем может скрываться зло и зритель вместе с героями смотрит на лес с ужасом и подозрением. Музыка напоминает рык дьявола. То мошки какие-то облепили руку, выпростанную во сне за окно, то желуди тарабанят по крыше. Все это страшно, реально страшно. И красиво.

За что я люблю Триера -- за то, что он рисует картинки. Не проповедует всухую -- на ерундовом материале, роскошествует красками как Караваджо или Тинторетто.

Жена все больше бросается на мужа -- то насиловать, то и просто ударить. Когда она говорит о желудях, упоминает -- природа -- храм сатаны. Теперь зритель понимает: природа -- зло, там он таится, гад, в природе человеческой и шире -- тварной -- все зло. Прекрасны прозрачны картины -- вот девушка идет по траве, ложится в траву, сливается с травой. Прекрасно, тонко, инфернально.

Она говорит: желуди на крыше умирают, это плач обреченных на смерть, а могли бы прорасти и жить. Все прекрасное -- уродливо на самом деле и наоборот, декларирует Шарлотта, а с нею и Триер. Он нам подсовывает гностическую ересь -- что не бог сотворил мир и что наши представления о прекрасном -- изнанка, зеркало, а все не так.

После таких деклараций и муж кукукнулся. Видения пошли. В природе он видит символы. Оленихе с мертвым волочащимся сзади плодом, орла, раздирающего птенца. А потом, в папоротнике находит лисицу с обглоданными ребрами.

А лисичка поворачивается к нему и говорит человеческим голосом: "ТОВАРИЩ, КАК ПРОЙТИ В БИБЛИОТЕКУ?"

( Collapse )

Психотерапевт, кстати, выжил. Но не без галюников: лисичка ему хвостиком напослед помахала.

Бежала по делу, поскользнулась на льду, предварительно его выискав на асфальте, упала, разбила коленку в кровь, ну и порвала, извините, колготы и, доковыляв до дела, а подумала, а пошло оно к черту. И обидевшись на мир, потащилась домой. Театру сказала мысленно -- у меня уважительная причина, травма, не могу я в тебя!

В детстве я падала постоянно. Стоило мне вообще начать идти. А поскольку я росла в Ялте, в Массандре, на самой горе, то ноги мои были разбиты хронически и перемазаны зеленкой. До сих пор в детских шрамах -- где косой, где кривой, где душераздирающий, где словно клеймо стоит припечатанное. Мама все детство бубнила: смотри под ноги, смотри под ноги. До сих пор -- не помогает. Я валилась, шмякалась, вывихивала ногу, бежала и спотыкалась, прыгала и цеплялась пальцем за торчащую арматуру. Я знала все ямы, ямки, люки, бровки и крюки во дворе на ощупь. Словом, раз в день, а то и больше, я забегала в свою 45 квартиру на технический перерыв -- чтобы меня чем-то прижгли и продезинфицировали.

Однажды -- Коля, мой воспитатель, практически старший брат, не даст соврать, он тут учит меня периодически по старой памяти жить, прямо из Массандры -- я своими заплетающимися ногами побежала по горкам за детьми. Куда-то мы упоенно неслись, как вдруг под ногами, метра на три вниз земля разверзлась и обнаружилась стройка, все дети ухнули от удивления и мгновенно свернули, а я же поняла, что не успеваю, когда тело уже летело на стройплощадку -- и шмякнулась на гравий, на осколки кирпича в позе лягушки, растопырив руки, ноги и пальцы. Локальный дождь из девочек-лягушек. Треск от кисти в руке дошел до плеча и образовался перелом, да еще какой-то сложный, что меня загипсовали от пальцев одной руки до всего следующего плеча. В июле-то месяце удовольствие еще то для десятилетней девочки.

Носила один халатик с белками -- ничего другое на эту конструкцию с прижатой к туловищу рукой не налезало.

Так вот, я дошла домой в роскошном своем любимом платье -- все трагедии в детстве связаны с самыми красивыми платьями -- желтом с васильками, перепачканном кровью и, как уже мне было ясно, безнадежно испорченном. Кровь с подбородка накапала. Больше всего боялась, что будут зашивать -- молочной сестре Веремеше, моему отвратительному спутнику детства, зашивали, она со смаком рассказывала, как это страшно больно и задирала свой бледный подбородок, с близкими синим венами и показывала неприятную борозду с желваком. Я рыдала на диване и требовала отменить скорую.

Но меня таки увезли в Ливадийскую больницу. Ноги были в месиво. Их широкими мазками покрыли зеленкой-- позже для школы придумаю роскошную версию, что меня посадили в чан с зеленкой, так много было ран потому что, версия проканает, я помню, что сочинила такие подробности бытия чана, вплоть до трещин и пленки на зеленочной жиже, что одноклассники хватали инфаркт от зависти. Зашили и подбородок, несмотря на мои просьбы оставить все как есть, что я, мол, подержу, оно и срастется. Я была теперь дефективная, как и ненавистная Веремеша.

Поместили в палату, почему-то с мальчиком. Мест что ли не хватало. Лежала я там недолго, но успела узнать, что у мальчика какая-то ерунда в голове, вавка, как сказала мама, отчего ум мальчика слегка помутился. Поэтому я мальчика побаивалась. Он сам с собой разговаривал, но и со мной тоже, по-моему он просто боялся операции, а как же ее не бояться.

Лежать в больнице у море не так и страшно -- море видно, чайки летают, кипарисы торчат. Почти как дома.

Лето прошло впустую. Ну как можно гулять загипсованным -- стоять истуканом? Один раз Коле -- молодому, двадцатишестилетнему тогда, дали меня в нагрузку на день рождения. Там были шумные взрослые с прическами, толкотня, темная комната, хаханьки. Все ходили и пили. Коля досадовал, не знал, куда меня деть, ему надо было за кем-то ухаживать. Да и мне там тоже было жарко и противно. И стыдно -- за гипс. Какие-то красивые взрослые девушки спросили ласково, как меня зовут, я вспыхнула, заподозрила издевательство и выбежала из комнаты.

Потом тетя Лида с мамой придумали катать меня на теплоходе "Узбекистан" в течение дня. На теплоходе было все как в кинофильмах о зарубежной жизни -- стаканы со льдом и кожаные диваны. Они забурились в бар, а я мрачно думала, когда же мы наконец причалим к берегу и все они перестанут меня позорить. И дадут мне наконец тихо сидеть дома. И погибать.